«О концерте я могла бы рассказать еще много – ну хотя бы то, что и хор и оркестр были великолепны, что глубокие и трагические мыслефразы чудесным образом сочетались с едким осторумием, что в творческом порыве Эдвард Станиславович несколько раз чуть не отшвырнул пюпитр. Все так. Но вот беда – если пьесу можно прочесть, что субботний концерт вряд ли можно восстановить. В зале не было ни единой камеры. Ни один телеканал не зафиксировал происходящее».

«Он называет себя "писателем, который пишет об истории". И его интересуют личности с точки зрения психологии и того в каких условиях эти личности оказались.

Считаю, что главное его достоинство - это его ораторское искусство и слог. Он умеет рассказать так, что все эти далекие события встают перед глазами как живые. Видишь все то, что видит он. Ярчайшая образность и сопереживание.

«Он наш современник, но нельзя даже сказать, что он единственный в своем роде, потому что он просто единственный. И всегда был только в своем собственном роде. Без аналогий. Живой классик.

В Москве Эдвард Радзинский выступает раз в году. В этом - первое отделение его авторского вечера длилось два часа. Классик как всегда выступал в жанре, придуманном им самим. То есть просто стоял или ходил по сцене и рассказывал об истории государства Российского. Без декораций, без бумажек. Из спецэффектов — интонации и паузы. А люди в зале Чайковского сидели, как загипнотизированные кролики. Потому что вот они — времена и эпохи — вам на блюдечке. И каждый персонаж понятен, вскрыт, разломлен, как персик, и ты уже смотришь в его сердцевину.

А все человек на сцене. Говорит один за всех».

«И вдруг чувствуешь историю изнутри, с того момента, когда она еще и не была историей, а была просто жизнью. Жизнью, складывающейся из мелочей и случайностей, из человеческих особенностей, пороков и благородства, ненависти и симпатий, бытовых заминок и психологии, без которой никуда.
Есть такое выражение «исторически обусловлено» — мол, существуют и тому, и этому в истории жесткие логические объяснения. В школе ты в них веришь априори, в университете появляются сомнения, а окончательно повзрослев, ужасаешься, какая ерунда влияет на судьбы миллионов! Так вот, для Радзинского это не ерунда.
Он знает огромное количество красивых, сумасшедших, диких, страшных, прекрасных подробностей, обусловленностей, деталей, ставших историей. И вот с ними картины прошлого выглядят гора-а-аздо более насыщенными, чем в учебнике, выпуклыми, яркими! Эти картины ты уже не забудешь, как события собственной жизни».

«То, что мы услышали в тот вечер, — это не сумма сведений, не просто информация, а сумма жизненного и исторического опыта, увесистая добавка к тому, что все мы учили, читали, успели прожить, накопить и в самом лучшем случае — не запутаться. Интеллект, у кого он есть, — это то, что осталось, когда все выученное забыто. Так вот теперь, после Радзинского, то, что не забыто, очень четко разложено по векам, царям, заговорам, императрицам, войнам. Разложено и образовало грустную, трагическую, но подробную и целостную картину».

«На вечере я была с детьми. 16 и 12 лет. Они обалдели от того, как, оказывается, становятся императрицами, — особенно как ею стала Екатерина I. Эти обладатели клипового мышления, эти представители поколения планшетов, любители картинок и игр, потребители информации и просто потребители смотрели на человека на сцене и слушали его с удивлением и беспокойством. «Это лекция? Это спектакль?»
Никто и никогда больше не расскажет им (да и всем) того, что они узнали в тот вечер. Невозможно все это прочесть в Википедии, услышать от учителя в школе, увидеть в видеообзорах или что они там еще смотрят на YouTube? Топы? 10 самых-самых?
Только Радзинский все это сложил из больших и маленьких осколков — из мемуаров участников событий, воспоминаний очевидцев, свидетельств современников, писем дипломатов, которые лежат в архивах по всему свету и которые больше никто не прочтет, не приобщит, не впишет в картину…»